Восстание узников концентрационного лагеря Бухенвальд началось 11 апреля 1945 года. Семьдесят лет назад изможденные люди взяли в руки камни, железные прутья, куски ткани и бросились на работников лагеря и колючую проволоку. Теперь в этот день весь мир отмечает День освобождения узников концлагерей. Накануне этой даты мы впервые публикуем выдержки из воспоминаний узников — людей, прошедших испытание Бухенвальдом, Освенцимом, Маутхаузеном, и выживших, чтобы рассказать нам об этой трагедии.

Все материалы, которые мы использовали в этой публикации, предоставил нам . У каждого из узников был свой путь, своя история. Общим же стало то, что, пройдя через ужасы концлагерей, эти люди сумели сохранить волю к жизни и веру в человечность.

«Вы попали в лагерь смерти»

Нас везли почти что до рассвета. На рассвете нас остановили, вывели и пешком повели в лагерь Освенцим. В лагере Освенциме я был в 12-м блоке на карантине. Был такой порядок, что все, кто прибывает в лагерь, все должны пройти карантин. Карантин этот предусматривал то, чтобы не завезли, не привезли какой-нибудь болезни. Понимаете, они очень боялися сами.

Иван Васильевич Чуприн

Война застала шестнадцатилетнего Ивана Чуприна под Евпаторией, в маленьком колхозе под названием Совдов. Отец и два брата ушли на фронт, а он остался, чтобы помогать матери. Судьба же распорядилась иначе — немцы угнали его в Германию, в концлагеря. В бумагах Чуприна значилось тяжелое преступление: «помощь евреям и неподчинение солдату рейха». В Польше его сразу отделили от остальных и пристроили в колонну, которая направлялась Освенцим. Это было 12 июня 1942 года.

Освенцимский номер — 128735, бухенвальдский — 3216, из Маутхаузена — 112808. Иван Чуприн побывал в семи концлагерях, проведя за колючей проволокой тысячу шестьдесят шесть дней. Он же был единственным выжившим свидетелем смерти Дмитрия Карбышева.

Скончался Иван Васильевич Чуприн 24 марта 2013 года, не дожив всего месяц до выхода фильма о нем.

Я впервые увидел — в полосатой этой одежде какой-то, только здесь у него нашито, не нашито, а повязка такая зеленая, написано «Капо». Я тогда еще не знал, что это такое. Капо — это бригадир какой-то рабочей команды. Это потому-то поезд приходил к Биркенау. В Биркенау находились крематории, там находились газовые камеры, это Аушвенцайм. Освенцим два. Там был и женский лагерь, там был еврейский семейный лагерь, там был цыганский лагерь, там были крематории, там были газовые камеры, вот. А нас повели в центральный Аушвенцайм, где написано «работа делает свободным». И ведут. А я там поляка спрашиваю: а почему, говорю, их в баню, они же из дому все, а мы говорю, из тюрьмы, и нас в лагерь опять? «Почекай почекай, пойдешь еще в баню. Пойдешь еще в баню, вон видишь труба, вот через трубу и пойдешь в баню». Но я ничего не понял, что он сказал, почему через трубу и почему ждать мне эту баню.

Игорь Федорович Малицкий

Родился 12 февраля 1925 года в Харькове. В 1943 году был отправлен немецкими оккупантами в Германию, но сумел бежать на территории Чехословакии, за что был арестован и отправлен в тюрьму города Кладно.

Игорь Малицкий прошел через ужасы нескольких концлагерей: Терезин, Освенцим, Маутхаузен, а затем и его филиал «Линц 3». В начале мая 1945 года Малицкий принял участие в восстании и с группой заключенных ушел навстречу Красной армии.

Вернувшись на Родину, Игорь Федорович принимал активное участие в антифашистской деятельности и воспитании молодежи. Малицкий получил ученую степень и долгое время был заведующим кафедрой технологии машиностроения Украинской инженерно-педагогической академии.

Игорь Федорович до сих пор преподает и, что интересно, уже после 80-ти освоил персональный компьютер и теперь сам верстает свои учебные пособия.

Привезли в Германию в триста двадцать шестой шталаг (от сокр. нем. Stammlager -основной лагерь — прим. ред.). Это был лагерь для советских военнопленных — лагерь Штокенброк, где погибло более шестидесяти тысяч наших советских военнопленных. И вот в этом лагере был девятый штрафной блок, барак. Там находились люди, провинившиеся в какой-то степени — малой или большой, по отношению к фашистским порядкам. Их там собирали и при случае появления транспорта отправляли в концлагеря. Об этом я уже узнал позже, в начале не было понятно, что это за блок. Условия там были страшные. Кормили — это громко сказано — кормили. Издевательства были жуткие. Приходил эсэсовец, избивал всех — нас две части там было, когда триста, когда четыреста человек, почва песчаная, и заставлял петь «Катюшу», нашу советскую «Катюшу». Причем две колонны идут и каждая поет «Катюшу» а он стоит наслаждается, а потом дает оценку — кто пел хуже, а дело подошло к обеду, получили эту баланду, котелок в зубы и по-пластунски.

До войны Эмиль Альперин жил в Одессе, а в октябре 1940 года был призван в армию, служил в Белостоке, в западной Белоруссии. Несколько раз попадал в плен, но каждый раз сбегал. Военнопленный Эмиль Альперин был вынужден придумать себе другое имя: Басманенко Дмитрий Александрович. С ним он и попал в Германию. Первым лагерем для него стал Штокенброк — лагерь для советских военнопленных. Вспоминая пребывание там, Эмиль Альперин говорил, что это были самые страшные дни его жизни. Затем был лагерь военнопленных в Бухенвальде, а после уже был бухенвальдский 25-й русский блок и работа на каменоломне. 11 апреля 1945 года Эмиль Альперин стал участником восстания в лагере смерти.

В 1963 году вместе с товарищами Эмиль Григорьевич создал и долгие годы возглавлял общественную организацию, объединившую бывших узников Харьковщины. Скончался Эмиль Григорьевич в октябре 2009 года.

И там нам сразу начали штамповать номера по порядку, вот и мне дали номер сто восемьдесят восемь ноль пять. Ну, я его запомнил на многих языках, потому что из-за него мне выбили всю челюсть, зубы сразу, в этот же день, или я не помню — на второй день, когда нас строили и, соответственно, была перекличка. И вот он кричит цифры на немецком. Я в школе немного учил английский в восьмом классе, немецкого вообще не знал. Тогда он кричит по-польски — я тоже не понимаю, потом он сказал по-испански, а возле меня стоял испанец и говорит: «камарат, ты». И я вышел. И он мне как дал сюда, так зубы у меня и вылезли. У него перчатка, на этой перчатке всегда носил то ли железяку, то ли цементяку — не знаю, что такое. У меня тут все распухло полностью, запомнил этот свой номер. Вот это я попал так в Освенцим.

Игорь Федорович Малицкий

При подходе наших войск к Польше начали этот лагерь потихоньку эвакуировать и заключенных отправлять по разным другим лагерям. Ну, там старые заключенные были, немцы и поляки. И как сейчас помню, они боялись попасть в Гросроузен и в Маутхаузен: «ой, лучше бы, хотя бы попасть в Бухенвальд — это было бы счастье». Ну, получилось так, что я попадаю в Маутхаузен.

Игорь Федорович Малицкий

Нас завели в помещение бани. Там было очень тепло, очень светло, упали камнем на этот кафельный пол, уснули. По-моему, часа два, три пролежали, не больше. Где-то в часов пять зажегся свет и появились люди в полосатой одежде. И подошел наш русский товарищ, спрашивает — вы знаете, куда вы попали? — нет, мы не знаем. Вы попали в лагерь смерти Бухенвальд.

«Бежать и петь»

Вот лагерь — квадрат. Так вот знайте, что здесь — проходная, здесь направо — пищеблок, налево — это дом терпимости. Или как сказать, где в каждом лагере они держали при себе этих женщин, для своего удовольствия. И вот у этого блока мы так называли — красный кровяной пятачок. Что это значить? Это колонка, каменная колонка под воду. И вот так же тама, за малейшее какое-то нарушение людей собирали и заставляли лизать этот камень. Вот их 50 человек, каждый лезет и облизывает, шлихует этот камень. А зимою, когда мороз и когда люди притолкаются к этому камню, то шкура остается на этом камне и получается кровь. Поэтому в лагере его так и называли — кровяной пятачок.

Иван Васильевич Чуприн

И вот находясь в этой комнате, напоминающей медицинский кабинет, заключенный никогда не думал, никогда и не подозревал, что эти несколько шагов он сейчас сделает последний раз в своей жизни. И лишь только планка ростомера опускалась над головой, как из соседней комнаты на уровне затылка эсэсовец проталкивал дуло пистолета — выстрел, обрывалась человеческая жизнь. Каждая минута — один труп.

Ведь там не надо было выходить и считать, вот если только запели — это запела первая упряжка. Им что грузили, им камни грузили, эту тачку. Загружали тачку, ложили не очень много. Заставляли их бежать и петь. Их так называли — файден, ну «поющие лошадки». Второй раз они подъезжают, им грузят больше, они уже не поють. А на третий раз они загружали так, что они уже с места не могут тронуть эту тачку и их всех отправляють в крематорию. И это сутками, это день и ночь, это происходит.

Иван Васильевич Чуприн

«Все время горели крематории»

Мы вышли на работу разгружать вертушку с гнилыми шпалами у ям, где тогда была единственная одна крематория, с низкой пропускаемостью человеческих трупов. Она только и успевала перерабатывать трупы, от тех нечеловеческих условий, в которых люди не выживали и умирали. К этим ямам подвозили вот эти гнилые шпалы и вот первый раз мне пришлося видеть, как горят люди.

…И самое страшное, это было видеть — вот они мертвые, эти люди. Но они живые. Мы скорее брали шпалы и как можно быстрее мы текали от этой ямы — туда, дальше, чтобы не видеть этого и не слышать. От этого, что они горели на шпалах, они постепенно сдувалися, они лопали, и там создавался звук какого-то свиста, клокотания. Люди мертвые, но это все было живое.

Иван Васильевич Чуприн

Наши военнопленные шли так, как евреи, потому что не был подписан у нас договор о военнопленных. Поэтому к нашим военнопленным относились так, как к евреям. До 11-го числа, их расстреливали, их выводили по сотне, так как в газовую камеру входит только сотня. 11-й блок, это были наши, советские военнопленные, ну, всех национальностей. Они все находилися в одном блоке. Вечером 11-го числа, когда мы пришли с работы, нас загнали, и мы услышали какой-то крик. Это забирали последнюю сотню людей, это последние уже были, последняя сотня военнопленных, вот этих, разных национальностей. И когда их вывели, один из них запел. И 100 человек подхватили эту песню, их даже не тронул конвой эсесовский. Им дали допеть эту песню, они взялись за руки и пошли в крематорию.

Иван Васильевич Чуприн

Все время горели крематории, все время дымили, дымили и дымили эти камеры, это, привыкнуть ко всему можно, но все-таки этот запах неприятный, вон иногда, вот тут вот как подожгут это самое… мусор, так сразу мне крематорий, сразу мне Освенцим в голове вспоминается.

Игорь Федорович Малицкий

«Чем же виноваты дети»

Когда нас пригнали в Биркенау, и в эту баню, где шли вниз ступеньки в газовую камеру, нас заставили всех раздеться. Нас точно было 1300 человек. И мы когда разделись, мы не знали, что будет с нами, мы считали, что это пришел наш черед. Но нет, они забрали нашу одежду и пустили ее всю в дезинфекцию. И мы увидели здесь страшную картину — вот эта бетонная стена справа, к которой вели ступеньки вниз, там лежало 8 малюток детей, с разбитыми головами, у них сочилась кровь — с ротиков, с носиков, с ушиков. Мы смотрели, у нас замирало сердце. Мы не знали, что случилось с этими детьми. И вдруг мы услышали крик ребенка. Выскакивает фашист, держа этого ребенка, как какого-то гада за шею. Он не посмотрел, что нас 1300 человек, он взял за ноги этого малютку, ударил об эту стену, и бросил в 9-ку. Но ведь я же был не один. Нас было 1300 человек, и я искал, и я искал подтверждения, чтоб где-то, чего-то. И я нашел. Я нашел в 8-м томе Нюрнбергского процесса, когда Йозефу Крамеру — начальнику лагеря Освенцима — задали вопрос: уничтожали ли вы так людей. И вот посмотрите, я передаю слово в слово, как он сказал, он матерей обвинил, он сказал: да, мы так детей убивали, но лишь потому, что когда мы матерей с этими детьми отправляли в газовые камеры, матери не хотели брать с собой этих детей. Так скажите, какая мать, могла взять свою эту крошку и видеть, когда на глазах ее умираеть ее крошка.

Иван Васильевич Чуприн

Чем же виноваты дети? Они, очевидно, виноваты лишь в том, что они были детьми. Их привели тоже для выполнения штрафной работы. Они так же носили нечистоты. Но носилок не на всех хватило. Им роздали ведра. И вот одному эсэсовцу показалось, что какой-то мальчишка набрал неполное ведро нечистот. Он подозвал его к себе, вырвал ведро, одел с нечистотами на голову и заставил бежать и тут же спустил с поводков немецких овчарок. Они повалили малыша, и тело его было разодрано в клочья.

И вот, когда мы вечером пришли с работы, то сказали — блока детского уже нету. Их всех уничтожили. Это был вечер. И вот это с правой стороны лагеря против цыганского, который там находился, их туда увозили и там их жгли. И день был такой — пасмурный и мелко моросил дождь. И давление, как бы сказать, само давление в природе, этот дым не сильно возвышался, а он как бы стелился над землею. Пламя, вырываясь с топок, на два три метра поднималось ввысь, и там соединялось это облако с дождевым облаком. И казалось, что обратно падали детские слезы, и материнские.

Иван Васильевич Чуприн

Восстание. Бухенвальд

Восьмого апреля в эфир полетели сигналы SOS. Подпольный комитет тоже создал радиопередатчик. «Нас хотят уничтожить, вы слышите голос узников Бухенвальда, окажите нам помощь». Сигналы были адресованы командующему третьей союзной американской армии генералу Потону. И хотя сейчас достоверно известно, что американский генерал прилетал, принимал эти сигналы, но помощи узникам, представителям тридцати восьми национальностей, населявших Бухенвальд, представителям восемнадцати стран Европы, он никакой не оказал.

И вот подпольный комитет узнает от немецкой охраны, что на 11 апреля в 17:00 назначено поголовное истребление всех тех, кто еще остался в Бухенвальде. Осталось более двадцати одной тысячи заключенных. Узнав об этом, срочно созывается заседание интернационального комитета — тогда оно уже не было подпольным, — где принимается решение опередить немцев, и 11 апреля в 15:15 поднять вооруженное восстание. Раздается находящееся в тайниках оружие, пишется воззвание всем узникам Бухенвальда, призывающее всех до одного встать на борьбу за свое освобождение. И будь проклят тот, кто забыл свой долг, спасует в этой последней и беспощадной схватке с фашизмом, так заканчивалось воззвание. И ровно в назначенное время — в 15:15 над Бухенвальдом разнеслось могучее русское «УРА», и тысячи заключенных, вооруженных пистолетом, винтовкой, камнем, палками, металлическими прутьями, тряпьем для набрасывания на колючую проволоку, бросились на штурм бухенвальдских вышек.

В 17:00 — время, назначенное для уничтожения узников Бухенвальда, с Ваймера раздался телефонный звонок. Но к телефону подошел уже не эсэсовец, подошел бывший узник Бухенвальда Святослав Инеман. Его спрашивают, «как идет уничтожение?» «Уничтожение идет нормально», — отвечает бывший узник Бухенвальда. «Оказывают ли вам сопротивление?» — «Да, сопротивление нам оказывают, но мы успешно справляемся».

Восстание. Маутхаузен

Вышли мы, и вот по рядам передается от одного к другому: подбирайте все, чем можно бить. И вот там шли по дороге — а это через заводскую территорию, — там где-то железяки кусок, там палки, там камень, там еще что, и подбирали так потихоньку. И вот, как сейчас я помню — колонна большая нас шла, громадная, хвост еще в лагере, передок уже прошел через мост — дунайский там который был мост, — а мы находились как раз на середине. И вдруг: «За Родину, за Сталина» — это русские кричали, и тут уже поднялись все кричать.

Игорь Федорович Малицкий

Вячеслав Серкез давно работает с темой концлагерей. На основе рассказов узников Вячеслав Иосифович снял документальное кино о страшных и трагических событиях, которые довелось пережить этим людям.

Фильм режиссера « 20-й блок. Охота на зайцев» 16 апреля будет транслировать телеканал «Культура».

На специальный премьерный показ фильма, который устраивает

До 1943 года наша семья проживала в деревне Хорошево Пасиенской волости Лудзенского уезда. Семья состояла из пяти человек: отец Петр Сырцов (1894 года рождения), мать Геновефа Сырцова (1900 года рождения), сестра Са­ломея (1923 года рождения), сестра Антонина (1930 года рождения) и я.
25 августа 1943 года мы работали в поле на своем ху­торе. Убирали пшеницу и на лошади возили в сарай. По­сле обеда со стороны леса появились два полицая и напра­вились в нашу сторону. Подойдя к нам, сказали: «–Бросай­те работать, оставляйте скот в поле, сразу все вместе иди­те домой». Когда отец спросил, в чем дело, они ответили: В вашем доме нужно произвести обыск. Мы ничего не подозревали. Но что-то нас обеспокоило.
Мы все оставили в поле и на лошади приехали домой. Когда мы зашли в дом, полицаи нам объявили: «Вы аресто­ваны всей семьей как политически ненадежные элементы. Никому из дома не выходить. Один час на сборы. Берите документы, личные вещи и продукты – столько, сколько можете унести».

На наш вопрос, куда нас повезут и что с нами будут де­лать, полицаи ответили: «Поедем в центр деревни Хорошево. Оттуда на автомашинах поедете на станцию Зилупе. Дальше мы ничего не знаем».
От большого шока мы не могли сообразить, что с со­бой брать, и нужны ли нам вообще вещи и продукты. По­ка мы собирались, один полицай пошел к нашему соседу Петру Тращенко и попросил, чтобы он отвез нас с веща­ми в деревню.
Привезли нас в центр деревни Хорошево. Там стояли три грузовые автомашины, крытые брезентом. Кругом ходили вооруженные полицаи. Место сбора было окружено.
Две машины уже были заполнены людьми. На еще пустую автомашину погрузили нас – семь семей из деревень Хорошево, Долгие, Колесники. Мой отец сказал мне и моей сестре Нине, чтобы мы при посадке в машину убежали, спрятались в сарае и ждали, пока всех увезут. Мы выбра­ли момент и побежали. Но нас заметил полицай и вернул обратно в машину. Все машины направились на станцию Зилупе. На каждой машине находились четыре вооружен­ных полицая.

Нас привезли на железнодорожную станцию Зилупе. Там уже находилось под охраной много семей из Пасиенской, Истренской, Бригской и других волостей.
Полицаи открыли задний борт, раздалась команда: «Вы­ходи из машины!». Когда мы выгрузились, машины ушли, но через некоторое время они стали возвращаться и приво­зить новые арестованные семьи.
Было много знакомых семей из Пасиенской волости: Сырцовы, Голубцовы, Межецкие, Чернявские, Слядзь, Сте­фановичи, Регинские и другие. На запасном пути стоял то­варный состав. К вечеру, когда всех собрали, нас стали за­гонять в товарные вагоны. В вагонах ступенек не было, и нас толкали, как скот, под мат полицаев. Женщины крича­ли и плакали. Мужчины ругались. Арестованные заполнили несколько товарных вагонов. Во время следования двери вагонов не открывали, на улицу никого не выпускали, не давали воды. Маленькие окна вагона были забиты решетка­ми. Вагоны были настолько забиты людьми, что лежать и сидеть было невозможно. Были маленькие дети, их нужно было укладывать спать, но где? Дышать было тяжело, не хватало воздуха. Туалета не было. Так нас везли более су­ток – две ночи. По пути поезд останавливался на станци­ях, где вагоны загружались такими же семьями.

27 августа после обеда наш товарный состав остановил­ся в лесу. Полицаи-охранники открыли двери вагонов и стали кричать, чтобы мы быстрее выходили из вагонов.
Мы осмотрелись – станции нет. Вокруг лес. Весь состав окружен вооруженными эсэсовцами с автоматами и соба­ками. Мы расположились на обочине канавы.
Прошли слухи, что взрослые останутся здесь, а детей по­везут дальше. Родители стали прощаться с детьми. Делили продукты, вещи. Когда поезд ушел, мы поняли, что это бы­ла всего лишь «шутка». Неожиданно из леса прибыло несколько грузовых автомашин с эсэсовцами. Нам приказали погрузить на машины все вещи и продукты. Когда погру­зили, машины снова ушли в лес. Тем временем мы успели пообщаться с людьми из других вагонов. Это были такие же, как мы – неблагонадежные для фашистского режима семьи из Латгалии – Лудзенского, Резекненского, Даугавпилсского, Абренского, Краславского уездов. Всех нас привезли сюда, чтобы лишить опоры партизан.

Из леса появилось более десятка эсэсовцев с автомата­ми. Приказали нам построиться в колонну по пять чело­век. Мы шли по середине дороги. По обочинам шли кон­воиры с автоматами. Шествие замыкали эсэсовцы. Нас ве­ли в глубину леса, где не было никаких признаков жизни. В колонне стали поговаривать, что нас ведут на расстрел. Никто же не знал, что в лесу находится концлагерь.
Прошли примерно километр и увидели высокий забор, в несколько радов обнесенный колючей проволокой. С пер­вого взгляда мы ничего страшного не заметили. За забо­ром простиралось широкое поле.
Когда нас привели на территорию лагеря, то мы увиде­ли: по усыпанным щебнем дорожкам куда-то торопились одетые в серые робы люди. Вокруг двора в три ряда, сим­метрично, расположились низкие бараки. У двухэтажного здания комендатуры на высоких мачтах развевались два флага. Один - алый с белым кругом и черной свастикой, другой – черный с двумя буквами «SS».

На территории лагеря нас поразило невиданное зрели­ще. Здесь вертелась живая карусель из заключенных. Узни­ки с носилками бегом передвигались по большому кругу и безо всякой надобности на носилках переносили грунт с одного места на другое. Гестаповец следил презрительным взглядом за этим бессмысленным занятием и время от времени покрикивал: «Быстрее, быстрее!» И люди бежали. Потные, худые, измученные.

Нас встревожила и другая картина. В конце лагеря дви­галось несколько оборванных и утомленных людей. На гру­ди и на спинеу них были круглые белые нашивки, у не­которых на шее висела доскас надписью «Fluchting» («Беглец») Люди шли парами, у каждой пары на плечах была длинная жердь. На ней – объемная посудина, наполненная содержимымиз параши в лагерной уборной. Содержимое уносили ивыливали напустую окраину лагеря. Позже узнали, что эту ношу каторжники должны были таскать 14 часов в сутки. А в обед носильщики получали лишь половину положенной порции. Отдыхать им не разрешалось. Люди должны были весь день находиться в движении. И двигались – до тех пор, пока не падали с ног. Этобылизаключенные, за разные провинности зачисленные в так называемую «штрафную группу». Позже отец встретился с од­ним знакомым из штрафной группы – это был Соловьев из Зилупе. Он рассказал, что несколько человек пытались совершить побег из лагеря, но их поймали. За это их зачислили в штрафную группу.

Вокруг колючей проволоки были установлены наблюда­тельные вышки, на которых зловеще поблескивали стволы пулеметов и немецкие каски. В центре стояла высокая наблюдательная вышка, с которой весь лагерь был виден, как на ладони. На ней тоже стоял охранник с пулеметом.
Нас привели на площадь перед зданием комендатуры ла­геря. Там стояло несколько столов, за ними сидели геста­повцы, которые проводили регистрацию прибывших. Гром­ко крича и ругаясь, гестаповцы выстраивали в очередь лю­дей, столпившихся перед зданием комендатуры.
Началась регистрация прибывших. От каждого требова­ли паспорт.

Наши личные вещи и продукты, привезенные на маши­нах, были сгружены в одну большую кучу. Тех, кто про­шел регистрацию, отправляли забирать свои вещи из этой кучи. Столпилась масса людей, каждый искал свои вещи, а они оказались разбросанными… Найти свои вещи не было возможности. Договорились, что будем забирать вещи, а там разберемся.
Нас привели в один из бараков. Поскольку в бараке должна была производиться дезинфекции всей одежды, то было приказано продукты и табак сдать. Лучшие продукты попали на кухню коменданта и охраны. Некоторые мужчи­ны придумали закопать табак и папиросы в землю. Они выгадали.
Приказали раздеться всем догола, разложить все вещи по нарам и пройти санобработку. Вскоре появились парикмахеры с машинками и ножницами. У девушек обрезали косы, мужчин подстригали под «кочан» и обстригли усы.
После санобработки всех вместе – детей, мужчин и женщин – голыми, без одежды, погнали в баню. Баня была малопропускная, а нас было несколько сотен человек. За несколько часов все должны были пройти через баню – «помыться». Поэтому вся эта процедура происходила в спешке, очертя голову.

Чтобы женщины и дети голыми не мерзли на улице, мужчины договорились идти в баню последними. Теплой воды на всех не хватало, приходилось мыться холодной.
Когда баню проходили женщины, вовсю проявлялся ци­низм гитлеровцев. Они непрерывно ходили по бане и по­хотливо рассматривали голых женщин. Кто не хотел мыть­ся, тех обливали холодной водой.
При выходе из бани нам давали одно полотенце на не­сколько человек, но вытираться было некогда. То и дело звучали слова: «Быстрее, быстрее!». Полумокрым, нам из ящика без разбора выбрасывали на плечи белье. Часто уз­ники маленького роста получали длинные рубахи, а высо­кого роста – короткие. Мужчинам попадалось женское бе­лье, а женщинам мужское. Белье это было с тех заключен­ных, которых заставляли раздеваться перед расстрелом...
У выхода из бани стояли эсэсовцы. Глядя на полуголых людей, они смеялись, орали, как дикари, толкали нас.
После «бани» нас всех пригнали в пустой барак. Барак не отапливался. Все мы, полуголые, мерзли. Менялись бе­льем. На голых нарах устраивались на ночлег. Утомившись за двое суток, кто-то уснул, кто-то рассуждал, как пере­жить ночь, долго ли будут держать в этом бараке, возвра­тят ли нам наши вещи. Все жались друг к другу, чтобы со­греться. В течение всего дня мы ничего не ели, нас му­чил голод.

Ночь. В бараке тишина… Света нет. Вдруг пронзитель­ные крики:
– Вставайте! Пожар!
– Все быстро выходите на улицу! Огонь уже охватил ба­рак! Хотите сгореть? – кричит надсмотрщик и стучит пле­тью.
Сонные, испуганные люди вскакивают, хватают детей, бу­дят непроснувшихся. Ничего не соображая, падают с верх­них нар на головы другим. Отчаянные вопли. В бараке, ка­залось, уже чувствуется запах гари. Люди бегут к дверям, застревают в проеме. Те, кто сзади, нажимают. Плач, сто­ны. Отчаяние, смертельный страх.
Вырвавшись, наконец, на улицу, мы увидели, что барак окружен вооруженными охранниками. Там же, родом, сто­ит комендант лагеря Краузе со своей собакой-овчаркой и размалеванной дамой в большой шляпе. Краузе наблюдает за всем происходящим, что-то говорит своей любовнице, и оба смеются. Мы поняли, что никакого пожара нет.

Светлая лунная ночь. Полуголые люди дрожат от страха, пытаются прижаться друг к другу, Дети плачут. Гитлеровец Видуж снова орет:
– Становитесь в строй!
Все, как могли, построились. После этого в течение ча­са он зачитывал инструкцию, как следует себя вести по сигналу тревоги.
–Ни один из вас не соблюдает этих правил. Если бы вы сгорели, виноваты были бы сами! – издевался он. – Однако на сей раз господин комендант великодушно прощает вас. Теперь всем раздеться догола, бросить белье в кучу и голыми бежать в свой прежний барак, где оставлены ваши вещи.
Господин Краузе, его собака и любовница здорово поза­бавились...
Прибежали в барак. Вещи разбросаны по нарам. Каж­дый ищет свои, но найти невозможно. Из чемоданов все вещи вытряхнуты. Все лучшее забрали гестаповцы, ненуж­ное - разбросали. Люди одевались в чужое, потом несколь­ко дней менялись одеждой. На весь барак светилась одна тусклая электролампочка. Так мы провели третью бессон­ную ночь.

На следующий день всех поставили на питание и дали первый завтрак. Весь день ушел на формирование. Трудоспособным (старше 15 лет) на левый рукав пришили белые ленты с черными номерами. С этого дня мы потеряли свои имена и фамилии. Нас называли только по номерам.
Вечером нас всех построили у бараков для первой переклички. Перед нами выступил один из наиболее доверен­ных лиц коменданта лагеря гауптштурмбанфюрера Краузе.
– Надеюсь, – сказал эсэсовский прислужник, староста лагеря мадонец Альберт Видуж, – вы понимаете, где находитесь. Будете делать то, что мы скажем. С этого дня вы – заключенные, стало быть, с вами и будут так обращаться. Без конвоя никто не имеет права отходить от барака дальше, чем на 50 метров. Охрана будет стрелять без предупреждения. Любой, даже малейший проступок, карается. Пытаться убежать бесполезно. Каждый будет пойман и безжалостно расстрелян. Весь хлебный паек нельзя съедать утром, иначе вечером придется ложиться спать на голодный желудок. Тому, кто будет хорошо себя вести и старательно работать, бояться нечего. Запомните это!

– После вечерней переклички мы вернулись в свои бараки.
Кормили нас следующим образом: на сутки на взрослого человека давали 200 гр. хлеба с примесью опилок. Утром на завтрак – черный кофе, по вкусу и по виду напоминавший коричневую болотную ржавчину. Обед – баланда из костей конины или рыбных голов (отходы консервной промышленности). У этой баланды был отвратительно дурной запах и вкус. Попадались кусочки гнилой картошки и моркови с запахом керосина. Такую баланду узники называли «новая Европа».

Мне было 14 лет. Я относился к несовершеннолетним. Дети получали дополнительно в обед еще стакан молока и один тонкий кусочек хлеба, намазанный повидлом. На сутки получали 100-150 гр. хлеба и полпорции баланды.
Мы жили в бараке № 8. Бараки были примерно 30 метров в длину. По обе стороны были оборудованы трех или четырехэтажные нары, на которые можно было заползти только на четвереньках. На первом или втором этаже нар размещались семьи с маленькими детьми и стариками. Верхние этажи занимали семьи со взрослыми членами семьи. Бараки были рассчитаны на 250-300 человек, но там помеща­лось до 500. В каждом бараке стояли по две печи. В ок­тябре и ноябре их еще не топили.

Дни в лагере тянулись, как сплошной кошмар. Каждый день был заполнен событиями – одно тяжелее другого. Часть трудоспособных отправляли плести соломенную обувь для нужд немецко-фашистской армии. В отдельном корпу­се, недалеко от лагерной кухни, были оборудованы мастерские. «Армия на соломенных ногах», – смеялись узники.
Часть заключенных отправляли на работу за пределы ла­гери. Всегда нескольких женщин по очереди брали работать на кухню. Несколько раз такое счастье – работать на кухне – выпадало моей маме и сестре Соне.
Мы, дети, чтобы заполнить время, играли на свалке. Она была недалеко от нашего барака, куда были выброшены негодные чемоданы, банки, бутылки, железо и прочий хлам. Когда особенно сильно хотелось есть, мы бежали в свой барак за оставшимся запрятанным кусочком хлеба, скатывали его в маленькие шарики, клали в карман, а потом по одному клали в рот и долго-долго сосали. Нам казалось, что так лучше можно, утолить голод.

Вскоре в бараке начали свирепствовать корь и дизентерия. Изнуренные организмы детей были неспособны сопротивляться болезни, многие умирали.
У родителей стали отнимать детей. Переводили их в детские бараки. У некоторых матерей – по двое, по трое… Плакали дети, плакали матери. Многие падали без сознания от мысли о разлуке. Но сопротивляться было бесполезно. Из детского барака дети возвращались к родителям только в редких случаях. Рассказывали, что в бараке у детей бра­ли кровь для нужд немецкой армии.
У Дарьи Чернявской из нашего барака отняли пятилет­нюю дочку Лизочку. Ей чудом удалось остаться в живых. Каким-то образом об их беде узнала ее тетя из Риги. Она приехала за Лизочкой. В комендатуре ей выдали пропуск, и она пришла в наш барак. В нашем бараке Лизочки не оказалось. Родители сказали, что Лизочку забрали в дет­ский барак. Тетя пошла в детский барак и забрала Лизоч­ку. Принесла ее в наш барак. Это был живой скелет. Но все же девочка осталась жива...

Ночью в бараках спать было невозможно. Вши, блохи и клопы были постоянными спутниками заключенных. Часто ночью люди раздевались и при свете тусклой лампочки, го­рящей высоко под потолком, уничтожали насекомых.
Изредка администрация лагеря, «заботясь о чистоте», при­казывала произвести дезинфекцию бараков и вещей. В кон­це сентября провели дезинфекцию и нашего барака. Нас на это время отправили в другой барак – изоляционный. Вначале следовало пройти «баню». Все разделись догола. Всех вместе – мужчин, женщин и детей – голыми погна­ли в «баню». Вода была холодная. После бани наспех выда­ли белье. Одни получили майку, другие – трусы, третьи – рубахи. После баниженщин с маленькими детьми помести­ли в отдельный изоляционный барак, мужчин – отдельно, в другой. Нужно было пройти так называемый десятидневный карантин. В бараке нар не было. Лежали и сидели на по­лу, где была настелена гнилая солома. Поместили в барак около 300 человек. На всеэто количество людей в бара­ке было два туалета. На улицу десять суток никого не выпускали. Все свои естественные надобности отправляли тут же, в бараке, закладывая парашу гнилой соломой. Потом все это снова растаптывалось, и стояла ужасная вонь. К сожалению, есть тоже нужно было в этом хлеву. Воду для того, чтобы пить, мыть посуду или умываться, не дава­ли. Днем и ночью мы сидели по очереди, а спали, плотно прижавшись друг к другу. Вентиляции не было. Не хвата­ло воздуха, было тяжело дышать. Десять дней и ночей мы изнывали в этомвонючем сарае. Лежали, словно выброшенные на берег рыбы, и открытыми ртами захватывали воздух. Кормили отвратительно. Многие заболевали и уми­рали. Больше всего гибло детей. В эти бараки каждый день наведывались узники из штрафных групп. В их обязаннос­ти входило убирать мертвых.
После того, как наш барак был продезинфицирован цик­лонным газом, нам дали команду туда вернуться. Опять «ба­ня», после которой нас, голых, погнали в барак, где мы с трудом нашли свои вещи. В октябре было уже холодно, но бараки не отапливались.

Мы не имели почти никаких связей с внешним миром. Не было возможности написать письмо родным. Никто из родственников не знал, где мы находимся. Мы не получа­ли ни писем, ни посылок.
В то время в лагере был такой порядок: руководили им немцы, которые размещались в комендатуре. Наружную ох­рану несли латышские легионеры СС (SS сокр. Schutzstaffeln – охранные части, войска СС), за чистоту и поря­док отвечали латвийские охранники: наказания, расстрелы и прочее проводили гестаповцы-латыши службы СД (SD - служба безопасности). Од­нажды мой отец встретил в лагере бывшего пограничника по фамилии Лоц, который до 1940 года служил на грани­це в нашей деревне. Здесь он был охранником лагеря. Отец стал его просить, чтобы он наше письмо бросил в почтовый ящик. Лоц категорически отказался.

В конце октября комендант лагеря Курт Краузе решил снять кинофильм – показать, какой хороший порядок в его лагере. Отобрали группу узников, дали им чемоданы. Де­монстрировали все по порядку – как арестованные зашли в ворота концлагеря, как прошли регистрацию, как их вежливо встретили гестаповцы, как культурно провели са­нобработку. Из барака отправили в баню, выдали обувь, каждому дали пальто. В бане мылись теплой водой. Мыло, мочалка, полотенце, белье – все, как положено, ну и так далее. Продемонстрировали, как в концлагере содержатся дети. Посреди барака доставили два больших стола, накры­ли их чистыми простынями. С обеих сторон поставили по скамейке. На столы поставили мисочки с супом, рядом по­ложили ложки, по большому куску хлеба, по кружке мо­лока и по кусочку хлеба, намазанному повидлом. Отобра­ли ребятишек 15-20. Попали в эту группу и мы с младшей сестрой. Нас предупредили, как нужно себя вести – сесть за стол, без команды ничего не брать, есть неспеша. За столом мы сидели минут десять, пока кинооператор устанавливал освещение и аппаратуру. Сидим и смотрим на пищу – кажется, так бы и съел все в один миг. Наконец, раздалась команда: «Ешьте!». Мы мигом набросились на еду. Съемка, наверное, шла минуты две. Мы ели и думали, что отберут. Нам разрешили доесть все.

Спустя недели две нам этот фильм показали. Мы видели на экране себя. Если бы этот фильм показали сейчас, то можно было бы подумать, что так было в действительности. Комендант мог похвастаться своим лагерем в Германии.
В конце октября от большого истощения мы с сестрой Ниной заболели. Я заболел корью и дизентерией. Чувствовалось сильное утомление, недомогание и головокружение, как-то все стало безразлично.
Видя наше состояние, родители очень обеспокоились, что нас могут отправить в детский барак. Они скрывали, что мы больны, да и эсэсовцы редко заглядывали на четвертый этаж нар.

В конце октября – начале ноября, чтобы избавиться от лишних хлопот, из лагеря некоторых детей стали отпускать домой. Приезжали родственники, представители волостей, монахини Рижского Свято-Троице-Сергиевского женского православного монастыря и забирали детей из лагеря.
Уехали дети из Мердзенской волости, и в их числе – мой друг Леня Анисимов. Затем приехали представители из Бригской, Пасиенской волостей – на этот раз уехал мой друг Женя Межецкий. Тетя из Риги забрала Янину и Фриду Голубцовых. Не скрою, я им завидовал и считал счастливчиками – ведь они останутся живы и будут жить дома.
Мои родители очень беспокоились, что нас, больных, домой не отправят. Мать и старшая сестра стали просить начальство, чтобы им разрешили работать на кухне. Иногда им это удавалось. Они тайком понемногу приносили хлеб – поддержать нас. Через некоторое время мы немного окрепли, стали понемножку двигаться.
20 декабря 1943 года в обеденный перерыв, когда все собрались в барак на обед, один из работников комендатуры огласил список детей Пасиенской волости, которые сегодня уедут домой. Я услышал свою фамилию, имя и имя своей сестры Нины, которая тоже была очень больна.

Мы и наши родители были безмерно рады, что мы живыми покидаем этот адский лагерь и возвращаемся домой.
Но в то же время было и грустно. Никто не знал, навсег­да ли мы расстаемся с родителями и когда встретимся.
После обеда уезжающим и провожающим нужно было выстроиться у барака. Провожать разрешалось одному человеку – родственнику: матери, отцу или сестре. Меня с сестрой Ниной провожали мама и двоюродный брат Петя Сырцов.
Детям с собой разрешалось взять личные вещи. Детей и провожающих привели на площадь к комендатуре лагеря. Мать и двоюродный брат Петя (ему было 16 лет) вели меня и Нину под руки и несли небольшой узелок. Когда пришли на площадь, увидели – стоит сплошная цепь эсэсовцев. По ту сторону находились представители Пасиенской воло­сти, приехавшие за нами. Одна из них была Адольфина Кигитович, другого мы не знали.

Стали по списку вызывать детей. Вызванный с вещами должен был пройти через строй эсэсовцев – для обыска. Обыск каждого ребенка производил один эсэсовец. Обыс­кивали очень тщательно. Выворачивали карманы, развязы­вали узелки. Лучшие вещи отбирали. Кого проверили, те собирали свои вещи и проходили через строй на повозки. Родные стали прощаться. Эсэсовцы настолько увлеклись обыском, что потеряли бдительность. Так в этот день из лагеря совершили побег три человека: Петя Сырцов (16 лет), Генрих Стефанович (14 лет) и Нина Стефанович (15 лет). Моя мать решила, что это самый подходивши момент для побега. Она незаметно сняла нарукавный номер Пети и сказала ему: «Иди, помоги Ване собрать вещи и вместе с ним иди на повозку". Пете удалось это сделать.

Рядом была семья Стефанович из Пасиенской волости. По списку их дети – Аня трех лет, Мартин девяти лет и Регина тринадцати лет - должны были уехать домой. Их провожали отец, мать, брат Генрих тринадцати лет и пятнадцатилетняя сестра Нина. Их в списках не было. Увидев, что Петя совершил побег, их родители в этой суматохе отравили на повозку Нину и Генриха. Так в этот день из лагеря совершили побег три человека. Нас всех на лошадях увезли на станцию Саласпилс.
Когда мы ехали на станцию мимо парка, недалеко от шоссе Рига-Даугавпилс видели много изможденных людей. Одежда на них была оборвана, на ноги накручены портянки без ботинок. У деревьев, что росли вокруг, была обглодана кора. Сопровождающие нам объяснили, что здесь ла­герь военнопленных, они и объели кору с деревьев.
На станцию Саласпилс нас привезли к вечеру. На следу­ющий день в полдень мы были уже в Зилупе. До своей де­ревни Хорошево надо было добираться еще 12 километров, а детям Стефанович еще дальше – 17.

Передвигались мы с большим трудом, с частыми пере­дышками. Силы были на исходе, мучил голод. Свои скуд­ные пожитки мы спрятали под кустом, чтобы не нести. С трудом преодолели два-три километра дороги. Был де­кабрь, мороз, время уже к вечеру. Мы сидели на обочине дороги, на снегу. Замерзли - одежда и обувь у нас были летние. Решили, что зайдем в какой-нибудь дом, попросим­ся переночевать. Может, и покормят, а завтра за день как- нибудь доберемся. Вдруг видим – со стороны Зилупе на ло­шади едет какой-то мужик. Увидев нас, изученных детей, на обочине дороги в столь поздний час, он остановил ло­шадь и спросил, куда мм идем и кто наши родители. Мы все рассказали. Оказалось, он хорошо знал наших родите­лей. Посадил нас в сани и привез домой.

Было уже темно. В доме не было света. Мы хотели открыть дверь, но она оказалась заперта изнутри. Мы не зна­ли, что в нашем доме живет наша тетя Мария. На наш стук в дверь услышали голос: «Кто там стучит в такой по­здний час?». Мы объясняем, что это Нина, Ваня и Петя при­ехали домой из концлагеря. Тетя была в недоумении, но когда открыла дверь, зажгла лампу и увидела нас – вот это была встреча! Она нас сразу умыла, накормила – правда, не досыта - и уложила спать. Оказалось, когда нас увезли из дома, кто-то сообщил об этом нашей тете. Она пришла жить в наш дом и сохранила хозяйство.

Мы были больны корью. Нижнего белья у нас уже дав­но не было – его сожгли в лагере. Тело чесалось настолько, что на теле образовались гнойники, к которым прили­пала верхняя одежда. На следующий день тетя истопила ба­ню, мы хорошо помылись в теплой воде, которой не ви­дели четыре месяца. Надели чистое белье. Через несколь­ко дней тетя Мария отвела нас в Пасиене, к врачу. Врач был немец. Он прописал какую-то вонючую мазь. Через месяц мы более или менее пришли в норму.
Через несколько дней после того, как нас отправили домой, родителей отправили из лагеря в Германию на принудительные работы. Увезли в Германию нашего отца, мать и старшую сестру Соню.

Привезли их в город Эрфурт – на распределительный пункт. Потом – в город Триполис. Жили в бараке. Отец и сестра. Они работали на фабрике, на токарных станках. Мать не работала, она была больна. Отец рассказал о своем особом положении работающему рядом немцу: «Жена моя больна, а в Латвии остались двое малолетних детей». Немец написал письмо в Берлин, описал всю обстановку. В марте 1944 года из Берлина пришел ответ. «Сырцову Геновефу отпустить домой, поскольку она работать не может, а в Латвии у нее несовершеннолетние дети». Так мать вернулась домой.

Отец и сестра остались работать. В апреле 1945 года их освободили американские войска. Всех иностранцев американские специальные службы собрали в общие лагеря. Провели регистрацию и в конце мая передали их в советскую зону. В советской зоне в Германии распределили в фильтрационные лагеря. Там произвели сортировку. Определили по республикам. Провели дознание: кто такие, откуда, куда и зачем...
После сортировки погрузили в товарные эшелоны и отправили домой. В этом эшелоне находились люди из разных стран, поэтому он следовал через Польшу, Литву, Белоруссию, Украину, через Москву и Ленинград. В Латвию приехали человек десять. Домой они вернулись 25 июля 1945 года...

Говорят, что у войны - не женское лицо. Но когда война приходит, женщины никуда не деваются. И война проходит по их судьбам паровым катком. Об одной из таких судеб, искалеченных Второй Мировой войной, я и хочу сейчас рассказать - со ссылкой на сайт "Комсомольской правды". Её нынешняя фамилия - Солонович. Но в историю Великой Отечественной она навсегда осталась вписана как Вера Курьян. Шестилетняя пленница гитлеровских изуверов.

«КОГДА Я УЛЫБНУЛАСЬ, НЕМЕЦ ОПУСТИЛ АВТОМАТ И ДОСТАЛ ГУБНУЮ ГАРМОШКУ»

Подпись под знаменитым фото девочки с огромными глазищами гласит: «1944 год. Шестилетняя Вера Курьян из деревни Подвидки - узница концлагеря в Озаричах». Кстати, в подпись закралась ошибка - на самом деле деревня, из которой родом Вера, называется Подветка. То, что девочка на фото до сих пор жива, мне в случайном разговоре рассказали знакомые. Я разыскала в телефонном справочнике Веру - теперь ее фамилия Солонович - и напросилась в гости.

Вера Сергеевна встречает меня на пороге небольшой однокомнатной квартиры в общежитии в Бобруйске. Сейчас ей 76 лет, но улыбка и ясный взгляд у Веры Сергеевны такой же, как на том фото военных лет - спутать невозможно.

То самое фото военных лет, на котором - юная узница Вера Курьян

Подшивки журналов с кроссвордами, заставленный дачной рассадой подоконник, идеальная чистота… Вера Сергеевна рассказывает: после войны она вышла замуж, родила двоих детей, к ней часто приезжают в гости дети и внуки. Потом приглашает меня за стол - отведать потрясающе вкусных блинчиков. О войне она говорит спокойно и буднично, как будто это было не с ней, не с ее близкими…

Сама я не помню начала войны, - признается Вера Сергеевна. - Потом уже люди рассказывали, что и как было. Все помогали друг другу, поддерживали, делились последним куском хлеба. Поодиночке бы не выжили.

Когда маленькой Верочке было два года, на их деревню напали немцы. Верина мама схватила люльку из лозы с новорожденной сестрой Веры Олечкой (такие люльки женщины брали с собой в поле и вешали на вбитые в землю колышки) и побежала вместе с Верой и ее старшим братом Женей на болото прятаться от немцев. Болото называли Бабинец, оно было несколько километров в диаметре.

С нами в деревне жила учительница из Москвы Люба с двумя сыновьями. Она бежала в Бабинец со всеми, но болото было далеко, и она выбилась из сил. Люба взяла своих мальчиков и пошла к немцам. «Попрошу их, чтобы не стреляли, - сказала Люба моей маме. - Они же тоже люди, и у них тоже есть дети, просто с ними нужно поговорить, чтобы они поняли, как нам страшно». Больше мы ее не видели… Наш сосед Иван Голуб потерял в суматохе дочку и, когда искал ее, наткнулся на Любу. Он видел, как немцы привязали ее к дереву на глазах у ее детей и избили до смерти, несмотря на все ее мольбы.

После войны Вера Курьян прожила долгую и счастливую жизнь. Сейчас ей 76 лет.

Немцы безжалостно убивали даже стариков и детей, но маленькую Верочку почему-то пожалели.

Мама еще не отошла от родов, и скоро силы покинули ее, она упала на землю, подмяла нас с братом и сестрой под себя - чтобы хоть как-то защитить. К ней подошел немец с автоматом, вскинул его, чтобы добить нас - и тут я зачем-то вылезла из-под мамы. Стала прямо напротив солдата и улыбнулась ему - наверное, пряжки мне его блестящие понравились, - рассказывает Вера Сергеевна.

Солдат тоже улыбнулся девочке, опустил автомат, достал губную гармошку и начал играть. А потом просто пошел дальше, оставив малышку и ее семью в живых.

Следующие четыре года они прожили на болоте.

«ДО СИХ ПОР НЕ ЛЮБЛЮ КОСТРЫ»

Ели ягоды, грибы, кору с деревьев, иголки. Первый год еще пробирались по ночам в деревню и таскали там, что могли, копали картошку по ночам, которая ближе к лесу росла. А как потом выживали - не представляю…

Пока люди выживали на болоте и спали на голой земле, в их домах в Подветке отдыхали немцы.

Одна женщина решила: лучше я своих курей передавлю, чем они немцам достанутся. Ночью доползла по борозде с картошкой к курятнику и передушила всех курей и петуха. Привязала к себе, сколько могла утащить, и только поползла обратно, как петух очухался и закукарекал во всю ивановскую! Всех немцев в деревне перебудил! Ох и убегала она оттуда, - смеется Вера Сергеевна. - Говорит, дались мне эти куры.

На болоте нельзя было выкопать землянку - собирали шатры из еловых веток, в них и жили. Костры разводили только ночью, совсем небольшие и только в полной тишине. Пока одни грелись у огня, другие вслушивались, не летит ли самолет, и при малейшем шуме их тушили.

До сих пор не люблю костры. Как увижу, страшно становится. Столько лет прошло, а все равно кажется, что сейчас немцы прилетят и бомбу сбросят. Пили болотную воду, выйти из болота за чистой боялись, ходили босиком даже в самые морозы - обувь было взять негде. Когда немцам становилось скучно, они приходили и стреляли наугад в болото, надеясь попасть хоть в кого-то, но сами идти туда боялись, не знали безопасной дороги.

«В ЛАГЕРЕ ОКАЗАЛОСЬ ЕЩЕ ХУЖЕ, ЧЕМ НА БОЛОТЕ»

В марте 1944 года немцы стали обстреливать болото со всех сторон, бомбили сверху. Люди не выдержали и стали выходить. Тогда немцы согнали их всех в кучу и погнали в концлагерь в Озаричах.

По дороге они добивали тех, кто не мог идти, но мы каким-то чудом дошли, хоть мама была уже очень слабая. Но этот лагерь оказался еще хуже болота, в котором мы жили.

Территория была ограждена проволокой, по которой пускали ток, людей не кормили, спали они на улице, многие просто замерзли заживо. К тому же в лагере царила полная антисанитария и свирепствовала эпидемия тифа.

Однажды мой брат Женя куда-то пропал. Наша тетка Ходосья, которая за нами присматривала все это время, пошла его искать.

Ходосья нашла восьмилетнего Женю валяющимся в ногах у немца. Немец ел тушенку из банки, а Женя умолял его оставить ему хоть чуть-чуть. Немца это очень раздражало, он несколько раз отпихивал мальчика сапогом, но тот подползал снова. Потом немец вылизал банку и выбросил ее, а Женя схватил, прижал к груди и побежал к маме. Он пальцем счищал остатки с ее стенок и мазал мамины губы - так хотел, чтобы она жила.

Мама уже несколько дней лежала без движения, у нее был тиф, обморожены руки, ноги, лицо. Темные пятна на лице у нее потом остались на всю жизнь… Тетка Ходосья взяла эту банку и говорит: «Деточка ж ты моя, она ж совсем пустая, там нет ничего». «Нет, есть! Есть!» - кричал Женя. А Ходосья заглянула в банку, увидела на дне свое отражение, да как заголосит: «Мамочки мои, что ж это я такая страшная, как Баба-яга, стала?» Мы ж не мылись несколько лет, не ели, стали все страшные, черные.

Ночью, чтобы согреться, люди собирались в кучки.

Однажды над лагерем всю ночь кружил самолет и сыпал на нас какой-то серый порошок. Мы не знаем, что это было, но утром многие люди не встали - так и остались серые бугорки на земле.

А потом пришли наши.

«КОГДА ПРИШЛИ НАШИ, МЫ УЖЕ НИКОМУ НЕ ВЕРИЛИ»

Накануне освобождения немцы, которые уже понимали, что им не спастись, стали сгонять людей, бить их прикладами автоматов (патронов у них уже не оставалось) и бросать в ров.

Живые и мертвые лежали вперемешку, земля шевелилась над ними. Бросили в этот ров и нашу маленькую Олю, но дед прыгнул за ней туда и достал. Но Оля, которая каким-то чудом пережила болото, лагерь, голод и лютые морозы, была уже мертва… Мы к тому времени, как нас пришли освобождать, уже никому не верили. Не верили, что это наши, думали, опять немцы, - говорит Вера Сергеевна. - Стали наши солдаты людей в грузовики сажать, чтобы вывезти, а тетка Ходосья меня никак найти не может. Бегает по лагерю, зовет и тут видит: стою я, а рядом какой-то мужчина в меня целится. Тетка бросилась: «Не стреляй, ирод проклятый, не видишь, что ли, что это совсем дитё!» А он ей отвечает: «Я военный корреспондент и не стреляю в нее, а фотографирую».

Так появилась фотография маленькой узницы концлагеря, сделавшая девочку знаменитой на весь мир.

Это на голове у меня не платок, а рубашка намотана - ее тетка сняла с кого-то, чтобы я не мерзла. Хоть и нельзя так делать, но все равно снимали с мертвых одежду и обувь. Им все равно уже, а нам хоть какая-то возможность согреться...

О том, что Верин снимок висит в Белорусском музее истории Великой Отечественной войны в Минске, несколько лет назад ей рассказал племянник. Вера Сергеевна не поверила и даже поехала в музей проверить, действительно ли она на снимке. Оказалось, что в музее есть еще один снимок Верочки из Озаричей - на нем маленькая девочка склонилась над больной мамой. Как его сделали, Вера Сергеевна не помнит.

Фото из концлагеря: Вера Курьян склонилась над умирающей матерью.
В сталинских газетах, правда, перепутали подпись. И Веру почему-то назвали Таней

Помню, вывезли нас из Озаричей, привезли в деревню, а там стоит шалаш какой-то, из него пар валит и все вокруг простынями обвешано. Людей раздевают, бреют налысо и заводят туда. Тетка Ходосья поняла, что это газовая камера. Говорит нам: «Вы, деточки, как зайдете внутрь, старайтесь глубже дышать, чтоб долго не мучиться». Я так и сделала: вошла внутрь, вдохнула полные легкие, зажмурилась и жду смерти - и тут понимаю, что не умираю! Это баня была! Баня, а не газовая камера, - смеется Вера Сергеевна. - А откуда ж мы знали? Мы годами не мылись, все грязные, вонючие, тиф кругом, вши… Отмыли нас хорошенько и отправили в родную Подветку. Как раз отец с войны вернулся, дом заново отстроил, козу купил. Такая коза была хорошая, так мы ее любили! Так мне хотелось ее отблагодарить за то, что она молоко дает, нас кормит. Взяла я и повесила на нее все отцовские медали и вывела ее на улицу…

Вера Солонович (Курьян) в наши дни

Вера Сергеевна рассказывает, что после войны везде оставались мины и патроны:

Когда печку топили, то дрова закидывали в огонь и на землю ложились - вдруг патрон где остался и бабахнет сейчас. А если шли куда-то, то катили перед собой бревно палками - вдруг оно на мине подорвется. Взрывы везде были и после войны. До сих пор находят что-то…

Интервью брала Ксения САВЧЕНКОВА

Накануне Дня Победы корреспондент агентства ЕАН встретился с бывшим пленным нацистского концлагеря. О том, что удалось пережить пленнику в немецком заточении, кто помог ему выжить и была ли человечность в фашистской Германии, читайте в нашем материале.

С того дня, когда узника концлагеря Евгения Морозова освободили из немецкого плена, прошло 69 лет. Все это время каждое утро он просыпается с мыслями об адском времени, проведенном под надзором фашистов, будто бы снова и снова переживает эти дни. Своими воспоминаниями бывший узник германского плена поделился с корреспондентом агентства ЕАН.

Фильмы, снятые на глаза

Рассказывая о войне, Евгений Иванович смотрит в стену, в пол, куда-то в пустоту, словно видит сквозь них жуткие фильмы, снятые на его глаза.

«До войны наша семья жила на Украине. Когда война началась, то казалось, что она где-то. К нам она пришла в 1942 году. У меня день рождения был 30 июня, исполнилось мне 14 лет, а 10 июля в город пришли немцы», - вспоминает он.

После этой фразы глаза старика становятся влажными, а взгляд - напряженным и в то же время очень грустным.

«Я в это время был на фабрично-заводском обучении. Меня на войну не забрали, взяли только старших. Была установка - врагу ничего не оставлять. И в городе взорвали насосную станцию. Часть документов о взрыве осталась у отца, их надо было передать в Соликамск. Я решил идти вместе с отцом. Нам дали три телеги. Не знаю, чем они были нагружены, но были очень тяжелыми. Когда разбирали телеги, к нам подошли бойцы. Как оказалось, это была пулеметная рота, которая вышла из боя. Они отступали. Солдаты забрали у нас телегу с лучшими лошадьми и увезли на них раненых. Избавившись от ненужного нам груза, мы стали быстрее продвигаться, но оторваться от немцев не могли - фашисты кидали с самолетов на нас куски рельс, бочки. Мы вышли на дорогу, которая вела к Сталинграду, но вскоре немцы оказались впереди нас и отрезали нам путь, пришлось повернуть в сторону Ростова», - продолжает Евгений Иванович, и его начинает бить мелкой дрожью.

По дороге в ад

«Мы дошли до ростовской деревни Алексеевка. После нее должны были подняться на холм, а дальше идти к Дону на переправу. Но не успели - там были немцы. Открытой дороги не было, и пришлось ждать вечера. Спрятались в саду под кустами смородины и крыжовника. По тому участку, где мы сидели, стреляли из минометов. Я, отец и еще двое рабочих во время обстрела сидели в полуразрушенном сарае, и в него зашел немец с ручным пулеметом. Приказал нам встать и выйти. И нас, как баранов, погнали в центр села к церковной ограде. Немец стал выстраивать всех в колонны. Объявили, что вся молодежь из Ворошиловграда и Краснодона должна идти домой. Отец сказал - иди. И я пошел. Позже стало ясно, что фашистам нужны рабы», - сказал бывший узник концлагеря и замолчал.

Это была самая страшная дорога в его жизни. Он оказался босым, без документов, продуктов и теплой одежды.

«У каждого из нас были вещи, разложенные в свои мешки. Я свою сумку оставил в пути следования на сохранность одной семье милиционеров, которая отступала вместе с нашими войсками. Оказалось, что они уехали, мою поклажу увезли с собой, и я остался ни с чем. Мне хотелось найти отца, и я стал пытаться догнать колонну с военнопленными, но не смог. Шел три дня за колонной босой. После этого понял, что надо возвращаться домой, а значит, проделать ту же самую дорогу, которую мы проделали с отцом. Немцы развесили объявления, что можно передвигаться только по центральным дорогам. Тех, кто пойдет по проселочным, ждет немедленный расстрел. И я пошел. Иду, вижу впереди группу немцев. И они меня заметили, зовут: «Комм, комм». Я подошел. Фашисты вручили мне две коробки с пулеметными лентами, перевязанными проволокой. Нагрузили как ишака. И я до вечера нес коробки. Зашли в деревню. Остановились во дворе. Хозяйка дома дала мне вареную кукурузу и рассказала, что в соседнем дворе немцев нет. И я, не бросая кукурузы, сбежал. Спрятался в поле с высокой пшеницей и проспал всю ночь. Пошел дальше и снова встретил на дороге двух немцев. Услышал выстрел. Четко слышал, как пуля прошла мимо - понял, что они стреляют в меня. Решил делать вид, что меня это не касается, хотя у самого поджилки тряслись. После каждого выстрела они хохотали, но мне невесело было. Когда дорога меня привела в низинку и я перестал видеть немцев, у меня только силы хватило, чтобы сесть и заплакать» , - с усилием закончил Евгений Иванович, и из его влажных зелено-голубых глаз потекли крупные слезы.

Некоторое время он молчал, снова смотрел куда-то в пустоту. И, глядя на него, тоже хотелось плакать. Он вздрагивал, слезы капали на дрожащие руки.

В аду

После долгой дороги 14-летний Женя вернулся домой к матери и брату, который был младше на 9 лет. Город находился в оккупации. По всем улицам развесили объявления о том, что всем жителям такого-то возраста надо собраться. Ровесники собирались уйти в лес к партизанам. Поступить так же Евгений не мог - испугался оставить своих родных.

«Тем, чьи парни в подполье, немцы грозили расстрелом, и я пошел в школу на сбор. В плен нас оформляли наши же учителя, которые теперь служили немцам», - рассказывает бывший узник.

Пленников везли в Германию, как скот, - стоймя в закрытых вагонах. Сидеть было нельзя и негде. На станции несколько переполненных вагонов отцепили и оставили людей взаперти без воды и еды. Пленники в них просто умирали от голода и жажды. Несколько дней эти вагоны с живыми и мертвыми людьми стояли на станции, а потом пришли немцы. Они открыли состав и отправили всех выживших русских в плен, где долго гоняли по этапам. Так Евгений Морозов оказался в немецком городе Брауншвейг в концлагере.

«Я приехал в концлагерь босым. Были парусиновые туфельки, но они развалились. Пытался каким-то тряпьем обмотать ноги, но не получилась - материала подходящего не было. Спасало то, что лагерь находился при металлургическом заводе - днем то шлак теплый, то труба какая - прислонишься и согреешься. В 6 утра мы уже стояли на проверке, нас по счету приводили и уводили. Если на работе провинишься - жди вечером наказания. А наказание зависит от настроения охраны. Захотят порезвиться - помордуют несколько человек, поиздеваются, но мне немножко повезло», - проговорил Евгений Иванович и грустно улыбнулся.

«Меня определили в группу, которая работает по ночам, а днем находится в лагере. На голодный желудок не спалось, и мы при случае всегда крутились возле кухни в надежде прихватить что-нибудь съестное - картофельных очисток или еще чего-нибудь. На кухне работали несколько русских женщин, а ими руководила немка Марта. По разговорам можно было понять, что они уважают ее и хорошо к ней относятся. У меня как раз открылись раны на ногах. Она увидела мои голые ноги, дала картошки и сказала приходить к ней каждый день. Я приносил котелок, и Марта наливала мне еду из общего котла», - с благодарностью вспоминает узник концлагеря.

Кроме картошки и баланды немка, рискуя жизнью, выдавала узнику двойную порцию хлеба.

«На раздаче она протягивала мне хлеб в левую руку, а в это время я брал второй кусок в правую руку. За Мартой стоял вооруженный офицер. Очень противный. Он оставил на восточном фронте кисть руки и русских органически не переваривал. Если бы заметил - расстрелял тут же. Если бы не Марта, я, наверное, не протянул бы», - говорит Евгений Морозов.

Очень много людей в концлагере умирали от голода. Истощенные тела сбрасывали в траншеи за зданием барака. Две из этих огромных ям были полные, а третья заполнялась с каждым днем. Рвы были шириной с человеческой рост и длиной в 30 метров.

О том, как фашисты убивали военнопленных, Евгений Иванович не рассказывает. Молчит о том, что в Браушвейге были газовые печи, что трупы в траншеи увозили сами узники. Только когда видит по телевизору или в Интернете фотографии лагерей смерти, говорит, что в плену все это было.

Все три года бывший узник проходил босой в том тряпье, в котором попал в концлагерь. Обе ноги почернели, образовались раны и гнойные волдыри.

«В лагере был врач, здоровый мужик, и две его помощницы - сытые щекастые девки. Я зашел в кабинет, он говорит, залезай на стол и поднимай руки. Я поднял, одна девка схватила за руки, вторая за ноги, а доктор без всякого замораживания разрезал волдырь. Я начал кричать, ругаться, тогда он что-то еще ковырнул, и я потерял сознание. Пару дней дали отлежаться, а потом погнали на работу», - вспоминает пленник.

Фашисты бесчеловечно относились к пленникам.

«Желудки у всех узников были расстроенные. Только подумаешь о том, что в туалет надо, - как уже не успел. Утром какой-то бедолага побежал туда и не дошел до туалета - облегчился по дороге. Полицаи не поленились поднять три барака - выстроили, прочитали лекцию, а потом заставили голыми руками донести это до туалета», - рассказал Евгений Иванович.

Свое отношение к русским военнопленным немцы изменили после битвы за Сталинград.

«Они стали спрашивать нас про то, как мы жили, кем работали наши отцы. Одним словом, они поняли, что русские - это тоже люди», - подытожил бывший узник.

Негромкая победа

Известие о победе в концлагерь Брауншвейга пришло тихо, не было таким громким, как его показывают в фильмах. Не было громких криков «Победа, победа!», не было музыки и радостных солдат. Освобождать пленных пришли канадские и британские военные.

«Зашли в казарму, погигикали и ушли. Вот и все», - вспоминает Евгений Иванович.

После освобождения из плена многие товарищи Морозова снова попали в плен, на этот раз советский. Доказать, что ты оказался в плену по воле случая, что не сдался и не отступал, было невозможно. Но Евгению Ивановичу снова повезло - его призвали в армию, и в Россию он вернулся уже в статусе военнослужащего. Но и в армии, и еще много лет после этого бывшему узнику приходилось доказывать, что он такой же русский, что он ни в чем не виноват.

«Каждый день папа вспоминает что-то из своей военной жизни, Марту, своих товарищей из лагеря. Наверное, для него они до сих пор самые близкие родственники», - говорит дочь Евгения Морозова.

Фото: wikimedia.org, theglobaldispatch.com,telegraph.co.uk, pixabay.com

Накануне Дня Победы корреспондент агентства ЕАН встретился с бывшим пленным нацистского концлагеря. О том, что удалось пережить пленнику в немецком заточении, кто помог ему выжить и была ли человечность в фашистской Германии, читайте в нашем материале.

С того дня, когда узника концлагеря Евгения Морозова освободили из немецкого плена, прошло 69 лет. Все это время каждое утро он просыпается с мыслями об адском времени, проведенном под надзором фашистов, будто бы снова и снова переживает эти дни. Своими воспоминаниями бывший узник германского плена поделился с корреспондентом агентства ЕАН.

Фильмы, снятые на глаза

Рассказывая о войне, Евгений Иванович смотрит в стену, в пол, куда-то в пустоту, словно видит сквозь них жуткие фильмы, снятые на его глаза.

«До войны наша семья жила на Украине. Когда война началась, то казалось, что она где-то. К нам она пришла в 1942 году. У меня день рождения был 30 июня, исполнилось мне 14 лет, а 10 июля в город пришли немцы», - вспоминает он.

После этой фразы глаза старика становятся влажными, а взгляд - напряженным и в то же время очень грустным.

«Я в это время был на фабрично-заводском обучении. Меня на войну не забрали, взяли только старших. Была установка - врагу ничего не оставлять. И в городе взорвали насосную станцию. Часть документов о взрыве осталась у отца, их надо было передать в Соликамск. Я решил идти вместе с отцом. Нам дали три телеги. Не знаю, чем они были нагружены, но были очень тяжелыми. Когда разбирали телеги, к нам подошли бойцы. Как оказалось, это была пулеметная рота, которая вышла из боя. Они отступали. Солдаты забрали у нас телегу с лучшими лошадьми и увезли на них раненых. Избавившись от ненужного нам груза, мы стали быстрее продвигаться, но оторваться от немцев не могли - фашисты кидали с самолетов на нас куски рельс, бочки. Мы вышли на дорогу, которая вела к Сталинграду, но вскоре немцы оказались впереди нас и отрезали нам путь, пришлось повернуть в сторону Ростова», - продолжает Евгений Иванович, и его начинает бить мелкой дрожью.

По дороге в ад

«Мы дошли до ростовской деревни Алексеевка. После нее должны были подняться на холм, а дальше идти к Дону на переправу. Но не успели - там были немцы. Открытой дороги не было, и пришлось ждать вечера. Спрятались в саду под кустами смородины и крыжовника. По тому участку, где мы сидели, стреляли из минометов. Я, отец и еще двое рабочих во время обстрела сидели в полуразрушенном сарае, и в него зашел немец с ручным пулеметом. Приказал нам встать и выйти. И нас, как баранов, погнали в центр села к церковной ограде. Немец стал выстраивать всех в колонны. Объявили, что вся молодежь из Ворошиловграда и Краснодона должна идти домой. Отец сказал - иди. И я пошел. Позже стало ясно, что фашистам нужны рабы», - сказал бывший узник концлагеря и замолчал.

Это была самая страшная дорога в его жизни. Он оказался босым, без документов, продуктов и теплой одежды.

«У каждого из нас были вещи, разложенные в свои мешки. Я свою сумку оставил в пути следования на сохранность одной семье милиционеров, которая отступала вместе с нашими войсками. Оказалось, что они уехали, мою поклажу увезли с собой, и я остался ни с чем. Мне хотелось найти отца, и я стал пытаться догнать колонну с военнопленными, но не смог. Шел три дня за колонной босой. После этого понял, что надо возвращаться домой, а значит, проделать ту же самую дорогу, которую мы проделали с отцом. Немцы развесили объявления, что можно передвигаться только по центральным дорогам. Тех, кто пойдет по проселочным, ждет немедленный расстрел. И я пошел. Иду, вижу впереди группу немцев. И они меня заметили, зовут: «Комм, комм». Я подошел. Фашисты вручили мне две коробки с пулеметными лентами, перевязанными проволокой. Нагрузили как ишака. И я до вечера нес коробки. Зашли в деревню. Остановились во дворе. Хозяйка дома дала мне вареную кукурузу и рассказала, что в соседнем дворе немцев нет. И я, не бросая кукурузы, сбежал. Спрятался в поле с высокой пшеницей и проспал всю ночь. Пошел дальше и снова встретил на дороге двух немцев. Услышал выстрел. Четко слышал, как пуля прошла мимо - понял, что они стреляют в меня. Решил делать вид, что меня это не касается, хотя у самого поджилки тряслись. После каждого выстрела они хохотали, но мне невесело было. Когда дорога меня привела в низинку и я перестал видеть немцев, у меня только силы хватило, чтобы сесть и заплакать» , - с усилием закончил Евгений Иванович, и из его влажных зелено-голубых глаз потекли крупные слезы.

Некоторое время он молчал, снова смотрел куда-то в пустоту. И, глядя на него, тоже хотелось плакать. Он вздрагивал, слезы капали на дрожащие руки.

В аду

После долгой дороги 14-летний Женя вернулся домой к матери и брату, который был младше на 9 лет. Город находился в оккупации. По всем улицам развесили объявления о том, что всем жителям такого-то возраста надо собраться. Ровесники собирались уйти в лес к партизанам. Поступить так же Евгений не мог - испугался оставить своих родных.

«Тем, чьи парни в подполье, немцы грозили расстрелом, и я пошел в школу на сбор. В плен нас оформляли наши же учителя, которые теперь служили немцам», - рассказывает бывший узник.

Пленников везли в Германию, как скот, - стоймя в закрытых вагонах. Сидеть было нельзя и негде. На станции несколько переполненных вагонов отцепили и оставили людей взаперти без воды и еды. Пленники в них просто умирали от голода и жажды. Несколько дней эти вагоны с живыми и мертвыми людьми стояли на станции, а потом пришли немцы. Они открыли состав и отправили всех выживших русских в плен, где долго гоняли по этапам. Так Евгений Морозов оказался в немецком городе Брауншвейг в концлагере.

«Я приехал в концлагерь босым. Были парусиновые туфельки, но они развалились. Пытался каким-то тряпьем обмотать ноги, но не получилась - материала подходящего не было. Спасало то, что лагерь находился при металлургическом заводе - днем то шлак теплый, то труба какая - прислонишься и согреешься. В 6 утра мы уже стояли на проверке, нас по счету приводили и уводили. Если на работе провинишься - жди вечером наказания. А наказание зависит от настроения охраны. Захотят порезвиться - помордуют несколько человек, поиздеваются, но мне немножко повезло», - проговорил Евгений Иванович и грустно улыбнулся.

«Меня определили в группу, которая работает по ночам, а днем находится в лагере. На голодный желудок не спалось, и мы при случае всегда крутились возле кухни в надежде прихватить что-нибудь съестное - картофельных очисток или еще чего-нибудь. На кухне работали несколько русских женщин, а ими руководила немка Марта. По разговорам можно было понять, что они уважают ее и хорошо к ней относятся. У меня как раз открылись раны на ногах. Она увидела мои голые ноги, дала картошки и сказала приходить к ней каждый день. Я приносил котелок, и Марта наливала мне еду из общего котла», - с благодарностью вспоминает узник концлагеря.

Кроме картошки и баланды немка, рискуя жизнью, выдавала узнику двойную порцию хлеба.

«На раздаче она протягивала мне хлеб в левую руку, а в это время я брал второй кусок в правую руку. За Мартой стоял вооруженный офицер. Очень противный. Он оставил на восточном фронте кисть руки и русских органически не переваривал. Если бы заметил - расстрелял тут же. Если бы не Марта, я, наверное, не протянул бы», - говорит Евгений Морозов.

Очень много людей в концлагере умирали от голода. Истощенные тела сбрасывали в траншеи за зданием барака. Две из этих огромных ям были полные, а третья заполнялась с каждым днем. Рвы были шириной с человеческой рост и длиной в 30 метров.

О том, как фашисты убивали военнопленных, Евгений Иванович не рассказывает. Молчит о том, что в Браушвейге были газовые печи, что трупы в траншеи увозили сами узники. Только когда видит по телевизору или в Интернете фотографии лагерей смерти, говорит, что в плену все это было.

Все три года бывший узник проходил босой в том тряпье, в котором попал в концлагерь. Обе ноги почернели, образовались раны и гнойные волдыри.

«В лагере был врач, здоровый мужик, и две его помощницы - сытые щекастые девки. Я зашел в кабинет, он говорит, залезай на стол и поднимай руки. Я поднял, одна девка схватила за руки, вторая за ноги, а доктор без всякого замораживания разрезал волдырь. Я начал кричать, ругаться, тогда он что-то еще ковырнул, и я потерял сознание. Пару дней дали отлежаться, а потом погнали на работу», - вспоминает пленник.

Фашисты бесчеловечно относились к пленникам.

«Желудки у всех узников были расстроенные. Только подумаешь о том, что в туалет надо, - как уже не успел. Утром какой-то бедолага побежал туда и не дошел до туалета - облегчился по дороге. Полицаи не поленились поднять три барака - выстроили, прочитали лекцию, а потом заставили голыми руками донести это до туалета», - рассказал Евгений Иванович.

Свое отношение к русским военнопленным немцы изменили после битвы за Сталинград.

«Они стали спрашивать нас про то, как мы жили, кем работали наши отцы. Одним словом, они поняли, что русские - это тоже люди», - подытожил бывший узник.

Негромкая победа

Известие о победе в концлагерь Брауншвейга пришло тихо, не было таким громким, как его показывают в фильмах. Не было громких криков «Победа, победа!», не было музыки и радостных солдат. Освобождать пленных пришли канадские и британские военные.

«Зашли в казарму, погигикали и ушли. Вот и все», - вспоминает Евгений Иванович.

После освобождения из плена многие товарищи Морозова снова попали в плен, на этот раз советский. Доказать, что ты оказался в плену по воле случая, что не сдался и не отступал, было невозможно. Но Евгению Ивановичу снова повезло - его призвали в армию, и в Россию он вернулся уже в статусе военнослужащего. Но и в армии, и еще много лет после этого бывшему узнику приходилось доказывать, что он такой же русский, что он ни в чем не виноват.

«Каждый день папа вспоминает что-то из своей военной жизни, Марту, своих товарищей из лагеря. Наверное, для него они до сих пор самые близкие родственники», - говорит дочь Евгения Морозова.

Фото: wikimedia.org, theglobaldispatch.com,telegraph.co.uk, pixabay.com